Песни тёмных лесов
Солнца стрела в закате -
Каплею крови в омут.
Тишь урочищ лесных...
Память - волчьей тропою,
Бликом древнего знанья.
В сумраке диких чащоб
Шелест листвы под ногами.
Песни тёмных лесов -
Давних времён преданья...
Прочь на время от серых будней! Воронами к поднебесью взлетим в мечтах наперекор всему. Выше деревьев, выше облаков - под самые своды ледяной синевы... Летим, покуда есть силы! Восторг вливается в душу, бурлит в жилах радостной, неутомимой мощью. Позади преграды, безбрежны небеса, лишь ветер наш спутник...
А когда утихнет восторг, взгляни вниз. Там под чёрным крылом за изорванными лохмотьями свинцовых туч - бескрайние леса, стальные нити рек, чёрные топи, хмурая морось осенних дождей, холодные, серые от туманов рассветы и рудяные закаты... Родная земля. Истерзанная, обескровленная безумием детей своих. Но - единственная. И нет иной...
Слышал ли ты её песни, внятные каждому по-своему?.. Ведь, сколь ни лети, не найти ей конца, как не счесть предания, что родятся здесь, хоть и немногие из них ведомы людям... Боры, дубравы, хрустальные воды безымянных озёр, затерянных средь дебрей темнолесья... Вот сорвалась с неба звезда и канула, отзвенев серебром, в воды одного из них. Видел ли кто? Лес да ветер. Уходят годы, течёт полная суеты сует человеческих жизнь, меняется мир... Но надёжно хранят тайну сумрачные ели, неприступными стенами обступившие озеро, а ветер - вечный странник и певец - поёт о том из века в век на просторах. Впрочем, кто слышит ныне голос его?.. Да и нет никому дела до старых сказок...
Сомкнулись тучи, скрыв от глаз звёздное озеро. Не пришло ещё время. А придёт ли когда-нибудь - как знать...
Слушай...
Треск костра, весёлый гомон вечернего стана. Прямо над деревьями катит небо громады тёмных волн, едва не задевая верхушки, и осенней прозолотью горят уже поредевшие кроны. Северный край, хмурень-месяц...
Лица собравшихся у костра друзей: добродушные, строгие, бородатые, безбородые... - восемь спутников в лесной стороне, где странствуем мы который день. Сидят вкруг костра, нетерпеливо вдыхают запах жарящегося мяса, потягивают горячее питьё, смеются, рассказывают, перебивая друг друга, охотничьи байки, истории. А я, утомлённый дневным переходом, почти не вслушиваюсь и молчу, протянув к пламени озябшие руки. Только изредка слух выхватывает слова, невольно вплетающиеся в мысли красной нитью:
- ...а со мной так было...
- ...плесни-ка мне!..
- ...зверь матёрый, мощный, напролом прёт, а у меня нож...
- ...смотрю - ничего девка!..
Новый взрыв смеха. Кто-то суёт тёплый ковшик с обжигающим напитком, дружески хлопая по спине. Отхлёбываю - тёрпкий, чуть горчащий вкус мёда с пряными травами, и жгучее тепло растекается внутри.
Понемногу смеркается. Пальцы привычно теребят железную фигурку бессменного оберега, подаренного в детстве отцом, и по сей день хранящего тепло его рук. Знакомые изгибы, истёртые насечки, что легли давным-давно в металле под резцом мастера, голова, пасть, бугристый хвост - древний змей в глубоком сне свернулся кольцом на потёртом кожаном шнурке...
Багровые блики пляшут по лицам, каждый миг, неуловимо меняя знакомые черты, словно не люди, а зыбкие призраки собрались тут. Много странного чудится в вечернем полумраке, но я в уютной дрёме гляжу на костёр, что будто разговаривает о чём-то со мной. Кажется, вот-вот пойму его удивительно знакомое гудящее наречие, на котором говорят ветер, травы, дожди... Но нет, не вспомнить в одночасье. Забыты древние слова, а в новые не вместить тот смысл - лишь сидеть и слушать, с грустью улыбаясь неспешно текущим думам.
Вдруг - тишина вокруг костра. Прислушиваюсь. Сильный, красивый голос заводит песню, играет оттенками звука, стихает и вновь вспыхивает, подхваченный хором.
Переливается, трепещет вместе с пламенем песня. Не просто песня - излёт, выгорание. Пыль дорог, оставленный далеко позади дом... Каждый слышит своё наедине с памятью. Вот и я, невольно поддавшись колдовству, грежу наяву о чём-то, что давно утеряно нами, но - утраченное - и теперь терзает печалью. И никак не выразить ту печаль, а избудешь ли то, что невыразимо?..
...Гонит злой ветер с заката сизые тучи, стеною встают они из-за леса. Вот кануло Солнце огненной каплей в омуте тёмном. Кипит небо тяжёлыми космами, и старая берёза тянет к рдяным закатным ранам голые ветви - угрюмая красота... Поникли колосья несжатые, с птичьими стаями прощаясь. Улетают птицы, и выжжена дотла душа, лишь памяти серый пепел остался, мёртвым грузом на сердце лёг. Не развеять тучи, не вернуть Солнце, в закат скатившееся, не взлететь клину птичьему вослед - только крылья на холодном ветру надломятся. Так и стоим, как колосья те, серпом не тронутые: под осенним ненастьем склонились, зёрна тяжёлые наземь уронили, но чужой родная земля стала - не примет, не выносит, застывшая. Таков, видно, удел наш: каждому нести ношу как может... А небо клубится, темнеют тучи, и ночь поднимается за спиной. Но мы будто ждём чего-то, о сгинувшем Солнце тоскуя, стоим молча одни в стылой мгле осенних сумерек - те, что остались последними, и...
...Болью врезается в ладонь стиснутый оберег. Звенит в вершине многоголосье, разрывая подступающие сумерки, льётся в душу, щемит на сердце. Однако всякому есть предел. Замолкает песня, эхом лесным тонет в расплавленном закатом небе, гаснет, как последний красно-чёрный уголёк нашего костра, но долго ещё живёт в сердцах. И недвижимы молчим мы в застывшей тишине, повинуясь её непостижимым чарам.
Меж тем схоронилось Солнце за чёрными елями, отпылал красным золотом закат. Безмолвно улеглись и заснули рядом усталые друзья. Один я всё не сплю, вслушиваясь в ночной лес, полный голосов невидимой мне - созданию дня - жизни.
Скрыты в травах густых звериные тропы. Бородою деда лесного поднялся с низин морок, белыми прядями укутал деревья. Зажглись огоньки на топях - сбивают заплутавших с гати болотники, в трясину зыбкую заводят на погибель.
Сопит в малиннике медведь, ухает гулко из дупла филин, да кричит коростель на болоте... Влечёт лес, манит безмолвно зовом пращуров далёких, рождая в смешении звуков завораживающий, убыстряющийся с каждым мигом ритм.
Настойчиво заполняет разум зов, бьёт набатом, подчиняя могучей воле. И не уснуть, не усидеть, хоть знаю: там, за порогом скудного рдяного света тьма и гибель.
Нельзя, невозможно противиться... Грянуться, пасть наземь белым волком... Прочь, прочь от тлеющих угольев, страшных запахов дыма и человека!.. Вначале осторожные, неслышные шаги, затем всё быстрее, быстрее - в глубину чащи.
Оскалены острые зубы, рвётся наружу рождающийся в горле рык, тетивою натянуты жилы. Голод... Ярость... Запах волчицы... Гаснет с каждым мгновением, исчезает побеждённый звериным началом человек.
Наслаждаться дикой охотой, идти по неостывшему следу, гнать обречённую жертву, чувствовать сладкий вкус свежей крови на клыках, разрывая горячую, ошалевшую от страха и боли плоть... Имя... Не помню... К чему имя зверю?! Тонут последние человеческие мысли в стремительной круговерти мелькающих чувств и желаний волка. Незнакомо звучит торжествующий вой, вливаясь в единый голос ночи... И лес, бескрайний, древний, незыблемый, ликуя, гулко хохочет в ответ откуда-то из чащи...
...Холодной, промозглой сыростью будит утро. Запах прели. Перед глазами опавшие листья и туман, густой, словно разлитое в воздухе молоко. Тяжёлая предрассветная тишина. Куда ещё занесла нелёгкая?..
Мерзкий железный привкус стоит во рту. Густо сплёвываю, чтобы избавится от него, в груду мокрой листвы, встаю и иду. Прихрамываю, оступаюсь. Болью напоминая о безумии ночной охоты, отзывается в теле каждое движение. Вот ведь напасть! И что это на меня нашло? Точно разума лишился...
Незнакомый, нехоженый лес угрюмо молчит кругом. В какую сторону идти - не всё ли равно? Куда ни пойди, безлюдно на многие, многие вёрсты окрест. Тронусь на север: глядишь, выйду к речке какой-нибудь, а там и до жилья недалеко.
Редеет туман. Светает. Мелкий дождь временами моросит из бледно-серой дымки полога, затянувшего небо. Падают капли на ладонь, падают на лицо, слезами стекают по щекам. Всплывают в памяти, давно, казалось бы, забытые названия, фразы, вопросы. Всплывают - и повторяются на разные лады, сбивая мерный счёт шагов. Поздний комар выводит над ухом выматывающую песню. А я иду. Увязаю по колено в болотах, обдираю руки, перебираясь через выворотни и буреломы, - и иду. Медленно ворочаются, зудят навязчиво смутные мысли, пытаясь одеться тесной людской речью...
...Велик лес, не людям, живущим единое мгновенье, мерить век его. Что значит здесь человек, слабый и беспомощный перед жизнью, медленно бьющейся в этом исполинском теле? Сможет ли он когда-то понять, охватить её, проникнув в самые тайные сути и смыслы? Станет ли въяве тем, чем гордо мнит себя? Нет ответов. И не будет: каждый решает сам. Решив же, не сможет поведать другим, ибо что им до пустых слов, и не узнает правды, ибо в такое можно лишь верить, но не знать...
Давно минул полдень, уж к закату клонится чуть заметное пятно Солнца за облаками. Каменная тяжесть усталости наливается в ногах, заглушая даже сосущий нутро голод. Пора бы остановиться на ночлег...
Вот какой-то просвет мелькнул меж нескончаемых стволов. На миг радостно трепыхнулось сердце, и успокоилось тут же: слишком тускл он - разве что поляна впереди.
И верно: ни травинки, ни деревца на открывшейся взору круглом урочище, словно отделено оно от остального леса некой гранью. Тёмно-зелёные волны мха и лежащий посреди камень - глыба серого гранита. Завораживает, притягивает к себе взгляд... Верно неспроста лежит она здесь, в сердце безлюдных чащоб.
Осторожно перешагиваю черту, вступая на заповедную поляну, и иду к камню. Не напрямик - медленно обходя округ, оглядывая со всех сторон. Ступни по щиколотку утопают во мхах, но не топь - странно твёрдая земля скрыта под ними.
Вот я и посреди поляны. До груди поднимается вросший в землю валун. Рука гладит шершавый бок, угадывая кончиками пальцев почти стёртые знаки, высеченные когда-то безвестным умельцем.
Не многое можно разглядеть сегодня меж трещин и затейливо сплетённых прожилок. Вот звезда о восьми лучах, вот руны под ней: "Герой", схожая с птичьим следом "Смерть", ещё одна - незнакомая, походящая сразу на две других... И всё - остальное ускользает от взора, растворяется в граните, сглаженное вековым натиском непогоды.
Чем был этот камень раньше? Алтарём на святилище забытого бога, могильной плитой или просто памятным знаком о случившемся когда-то? Не узнать уже. А гадать не к чему. Разное толкуют в народе про такие вот места, да не всё к ночи... Впрочем, не до страхов теперь.
Темнеет, ночь укрывает лес. Дальше сегодня идти нельзя: много в темноте не походишь, только на сук какой-нибудь напорешься.
Тенькая кресалом по кремню, разжигаю костёр. Робко поначалу трепещет на тонких былинках крохотный лепесток огня, пугается даже лёгкого дуновения, но под сложенными ладонями крепнет помалу, разгорается, едким чадом выжигая сырь из собранного хвороста.
Из последних сил подтаскиваю к костру толстую валежину - будет тлеть всю ночь - и ложусь подле камня.
Слипаются веки, от костра плывёт густой дым, растворяясь в тёмной, беззвёздной вышине, а вместе с дымом растворяются почему-то и лес, и поляна, и костёр... Даже земля подо мной истончается лебяжьим пухом, а потом вовсе исчезает куда-то. Чудится, будто лёгким пёрышком несёт меня по реке, как в колыбели, качаюсь я на сонных водах, скольжу по хрустальной глади дальше и дальше... Уплываю, уплываю, уплываю...
...И просыпаюсь, вздрогнув: чьё-то морозное дыхание коснулось меня во сне.
Тихо в глухой ночной час. Догорает, грозя потухнуть, костёр, и я дую, заставив вспыхнуть угли, подёрнувшиеся было хлопьями пепла. Лечь бы вновь, забыться глубоким сном, да не спится... Гложет смутная, непонятная тревога, напряжённое ожидание чего-то.
Подбрасываю охапку хворосту, прогоняя последние остатки сна. Устраиваюсь поближе к огню.
Тускло трепещет на поляне свет, и мнится в красном сумраке: кровь на руках - моя ли, чужая... Вновь чую я в мерцании костра что-то знакомое до боли и древнее, древнее, как лес, как костёр, впервые зажжённый человеком средь враждебного мира тысячи лет тому.
Страх, скорбь, веселье, безумие?.. Тягучее, неназываемое чувство бьётся в висках ритмом прибоя, сжимает сердце в стальных клещах. Ничто сейчас не заглушает голос его, звучащий всё чётче, всё яснее...
...И пали покровы, ровно слетела с глаз мутная пелена. Сначала - ничего, лишь непривычная острота ощущений. Но понемногу страшным, неживым движением наполняется лес. Мелькают за деревьями едва заметные причудливые тени, видятся чьи-то лица: человечьи ли, звериные... Усмехаются твари, ярятся злобой, но не смеют переступить границу, очерченную неверным светом.
Ужас, древний, необузданный, холодной змеёй ползёт вверх по хребту, сковывая рассудок, лишая сил. И хоть мечется мысль, что надо разжечь пламя ярче, изгнать прочь видения, но не повинуется застывшее тело, и остаётся смотреть замёрзшим взглядом, как в безмолвии беснуются они.
А лишённый пищи костёр вновь угасает, и, стремясь поглотить ненавистную жизнь, подступает, сужает круг кишащий созданиями мрак, но нет мочи даже просто двинуться с места. Только рука медленно, как во сне, тянется к отцовскому оберегу, а нащупав, сжимает покрытыми холодным потом пальцами.
И незримая, но такая знакомая сухая и твёрдая ладонь давно умершего отца ложится вдруг на плечо. Чуть ослабляет хватку страх, возвращается сила и способность мыслить. Роем искр встречает костёр брошенный хворост и разгорается вновь, тесня хищную тьму обратно к стене деревьев.
Но взамен, ничуть не страшась огня, вползает на поляну плотная, почти осязаемая дымка, затягивает её, сплетает в клубах прозрачные, но ясно зримые очертания. Точёный овал лица, чуть раскосые печальные глаза, спадающие на нежную грудь волосы тусклого золота - юная дева выходит из тумана, идёт неторопливо, не касаясь стопами Земли, зовёт безгласно за собой.
С ледяным ознобом вспоминаются давние, пугавшие в детстве сказы о лесных духах, что уводят неосторожных в потаённые пущи и оставляют там в плену грёз, о злых упырях, что, обернувшись девами, манят в объятья, чтоб выпить кровь... Однако так чиста, так прекрасна рождённая туманом, что, отступают сомнения, и, стряхивая оцепенение, я подхожу к ней. Силятся руки обнять из тумана сотканный девичий стан. Всё всуе: ускользает, рассеивается, вновь возникает поодаль и вновь зовёт меня в темень чащи, где ждёт отогнанная огнём лесная нежить. И я, непонятно как, откуда, знаю, что не пойти сейчас с ней, помедлить хоть чуть-чуть - значит бесследно сгинуть в этих дебрях, и оттого почти без колебаний иду вслед: прочь от спасительного костра, навстречу ликующей нежити.
...Есть перед рассветом самый жуткий час, когда тьма сгущается. По мерзкой дрожи в глубине груди чувствую я, что близится он. Разливается липкая мгла, окутывает клочьями, чтобы не выпустить никогда. Не тишь уж вокруг: бормочут, шипят голоса. А дева ведёт куда-то, маячит впереди призрачным облачком, указывая путь, и я иду, почти бегу за ней, раздвигая колючие лапы густого ельника.
Тянутся к горлу корявые пальцы, змеями лезут под ноги корни, но не остановить... Помимо воли шевелятся пересохшие губы, глухо вышёптывая сквозь тяжёлое дыхание никогда прежде не слышанные, незнакомые, но исполненные бодрящей силы речи...
"Резал я руны, три руны я видел..."
Спотыкаюсь о корень, ощущая под схватившейся за ствол ладонью загустевший, но ещё клейкий потёк смолы на морщинистой коре...
"Видел я руну Смерти: ветви ли, когти Солнце опутали..."
Острый сучок рвёт рубаху, до крови раздирает бок...
"Видел Героя я руну: к звёздам стрела взметнулась. Третью руну я видел..."
С трудом продираюсь через преградившие путь заросли дикой смородины, чувствуя, как тянет стылым воздухом...
"С Юга пришёл, но на Север уйду..."
Выламываюсь из кустарника, падаю и тут же встаю.
Лесное озеро... Смолью черна гладь, подёрнутая ранним ледком. А в серёдке, пробивая светом толщу воды, лучится что-то, будто добела раскалённый, никак не остывающий кусок металла уронили на дно.
А дева ждёт на берегу, по-прежнему безмолвно, указывает на свет из глубины, и исчезает, тает в сотворившем её тумане, успев - больше движением губ, чем голосом - вымолвить единственное слово: "Дойди..."
И вот, один на один я с тайной, что таит озеро. Бесконечно тянутся мгновения раздумий: шагнуть ли навстречу неведомому?.. Но нет мне пути обратно, а терять нечего. И потому - вперёд!
Стиснув зубы, медленно, тяжело иду к чёрной кромке. Хрустит, ломаясь, тонкая ледяная корка, обжигает стылая осенняя вода, а ноги в так и не сброшенных сапогах вязнут в склизком иле. Ломит кости, выворачивает суставы пронзительный холод, но разум заставляет двигаться дальше. Шаг, другой, ещё один... Дно уходит из-под ног. Ныряю в глубь омута, откуда струится серебристый свет, и, рассекая воды, медленно плыву к нему. Всё ярче, всё ближе сияние из мутной мглы, но застывает кровь в жилах, дыхание разрывает грудь. Ж-ж-ж... - глухо гудит в ушах. Вдохнуть... Хоть один раз... Подняться на поверхность и вдохнуть полной грудью живительный, пьянящий воздух... Но необъяснимо знаю я, что не будет иной возможности, и упрямо прорываюсь через сомнения, через страх, через боль...
Поднятая со дна муть тёмными хлопьями плывёт в глаза, разбухает, заполняет всё вокруг. Меркнет свет, волна беспамятства захлёстывает разум.
Видится лето и детство, чудится запах горячего хлеба, ласковые родительские объятья...
Навзничь лежу на земле, по-ребячески восторженно глядя в синюю высь, где стенами и башнями небесной крепости громоздятся в далёком мареве облака...
Стою подле огромного дуба, широко раскинувшего на просторе могучие ветви...
Брожу по опушке знакомой рощи, и горстью собранной ежевики полнится детская ладонь...
На краткий миг, хоть я почти там, на той стороне, краешек сознания вырывается всё же оттуда, и тянется рука то ли к сердцу ослепительного сияния, то ли к ещё одной исчерна-синей ягоде, укрывшейся от взоров средь листьев и цепких, колючих веток. Тянется, нащупывает, крепко сжимает в кулаке... Последним осознанным движением тело отталкивается от склизкого дна, и, не в силах слушать больше меркнущий рассудок, судорожно вдыхает. Не воздух - ледяную воду... И явь снова - уже безвозвратно - тонет, кружась, в бездне сладкого забытья, сама став похожей на страшный, тяжёлый сон...
...Иду по росным травам луга у родного дома, к чему-то, что смутно видится вдали за рекой. Ветер треплет волосы...
Тьма...
...Умерев и воскреснув, я шёл через чащи. Шёл, не помня, как смог выбраться из могилы ледяных вод и очнуться на песке пологого берега, каким чудом сохранил обретённое. Шёл и твёрдо знал, куда иду, словно жил в этих лесах долгие годы.
Незнаком, необычен был мир, сбросивший передо мной, возрождённым к новой жизни, все завесы...
Я видел, как, перешёптываясь, отступали с пути духи леса. Я слышал, что говорили меж собой звери и птицы, слышал - и понимал их речь. Я чувствовал, как глубоко под землю прорастают, сплетаясь, корни и пьют подземные воды, как прорываются те из недр, и рождаются тогда лесные ключи.
Я шёл через чащи, и непостижимо вершился вековечный круговорот рождения и смерти, который нельзя покорить, но нельзя и покориться, оставшись Человеком.
Я видел, как из клейких весенних почек пробиваются молодые листья. Как растут они, старея, желтеют и рассыпаются в прах. Как ели роняют наземь потускневшие иглы, незаметно сменяя изумрудный наряд. Как умирают старые деревья, а из упавших в землю семян тянутся ввысь новые, и сами роняют семена...
Я шёл через чащи. Робко теплился рассвет, и мерцала средь ветвей в узком клочке прояснившегося неба утренняя звезда...
А потом расступился лес, распахнув передо мной простор огромного поля. И замер я, немо глядя, как змеится знакомая дорога с восемью путниками вдали, кружат в лазоревой выси два ворона и морозное светило поднимается за рваной чередой дальнего леса на окоёме, сверкая в утреннем инее. А на раскрытой ладони тускло поблёскивает незатейливое с виду, украшенное лишь тремя рунами кольцо звёздного серебра.
...Крепко спят до поры тёмные пущи, но веют холодные ветры, и шепчет невнятные речи сквозь сон древний лес...
То ли быль, то ль небыль... Было ли когда-то то, о чём сказано, именно так, или иначе, иль не было вовсе? Так ли важно? Главное не то, что было, но что есть и что будет.
А с кем было? Да с любым могло быть.
Взгляни в ночь - увидишь ли звёзды? А увидишь - протяни ладонь. И сами звёздным кольцом падут в неё смутные образы... песни, предания... В грозовых тучах, в сетке жилок на опавшем листе, в зимних снах, в искристых льдах, в шёпоте народа сумерек, в звёздной пыли, в радуге после весеннего дождя угадаешь, прочтёшь их. Не так, как знаки на бумаге или резы на потрескавшейся бересте, а как по заре читаешь скорый восход, как по шуму в кронах читаешь ветер...
И что до того, если другими, непохожими на прежние будут они, если никогда не пели их сказители?.. Иное время - иные песни... Всякий видит в едином своё. Ныне - ты сказитель. Пой свои песни, и то ли журавлиным клином, то ли снежинками в буране, то ли тополиным пухом улетят они вдаль, чтобы кто-то другой, услышав, как и ты смотрел в ночь, пытаясь прочесть неразгаданные письмена на свитке времени.
22 - 24.IX.2002, IX.2004 н. э.
http://www.kveldreiser.narod.ru